Неточные совпадения
Мельком, словно во сне, припоминались некоторым старикам примеры из истории, а в особенности из эпохи, когда градоначальствовал Бородавкин, который навел в
город оловянных солдатиков и однажды, в минуту безумной отваги, скомандовал им:"Ломай!"Но ведь тогда все-таки была
война, а теперь… без всякого повода… среди глубокого земского мира…
— Все занимается хозяйством. Вот именно в затоне, — сказал Катавасов. — А нам в
городе, кроме Сербской
войны, ничего не видно. Ну, как мой приятель относится? Верно, что-нибудь не как люди?
Наутро опять жизнь, опять волнения, мечты! Он любит вообразить себя иногда каким-нибудь непобедимым полководцем, перед которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает
войну и причину ее: у него хлынут, например, народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет
города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия.
Он говорил просто, свободно переходя от предмета к предмету, всегда знал обо всем, что делается в мире, в свете и в
городе; следил за подробностями
войны, если была
война, узнавал равнодушно о перемене английского или французского министерства, читал последнюю речь в парламенте и во французской палате депутатов, всегда знал о новой пиесе и о том, кого зарезали ночью на Выборгской стороне.
— То и ладно, то и ладно: значит, приспособился к потребностям государства, вкус угадал,
город успокоивает. Теперь
война, например, с врагами: все двери в отечестве на запор. Ни человек не пройдет, ни птица не пролетит, ни амбре никакого не получишь, ни кургузого одеяния, ни марго, ни бургонь — заговейся! А в сем богоспасаемом граде источник мадеры не иссякнет у Ватрухина! Да здравствует Ватрухин! Пожалуйте, сударыня, Татьяна Марковна, ручку!
Но и инсургенты платят за это хорошо. На днях они объявили, что готовы сдать
город и просят прислать полномочных для переговоров. Таутай обрадовался и послал к ним девять чиновников, или мандаринов, со свитой. Едва они вошли в
город, инсургенты предали их тем ужасным, утонченным мучениям, которыми ознаменованы все междоусобные
войны.
Действительно, на
войне не до бань, а той компании, с которой я мотался верхом по диким аулам, в
город и носа показывать нельзя было. В Баку было не до бань, а Тифлис мы проехали мимо.
Наши предки дорогой ценой покорили, наконец, Голод: я говорю о Великой Двухсотлетней
Войне — о
войне между
городом и деревней.
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней
Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки — рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что
город — уже победил, в
городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
Когда во время Двухсотлетней
Войны все дороги разрушились и заросли травой — первое время, должно быть, казалось очень неудобно жить в
городах, отрезанных один от другого зелеными дебрями.
Домашняя птица дохла от повальных болезней, комнаты пустовали, нахлебники ругались из-за плохого стола и не платили денег, и периодически, раза четыре в год, можно было видеть, как худой, длинный, бородатый Зегржт с растерянным потным лицом носился по
городу в чаянии перехватить где-нибудь денег, причем его блинообразная фуражка сидела козырьком на боку, а древняя николаевская шинель, сшитая еще до
войны, трепетала и развевалась у него за плечами наподобие крыльев.
Между тем много бедствий обрушилось на нашу родину. Голод и мор опустошали
города и селения. Несколько раз хан вторгался в наши пределы, и в один из своих набегов он сжег все посады под Москвою и большую часть самого
города. Шведы нападали на нас с севера; Стефан Баторий, избранный сеймом после Жигимонта, возобновил литовскую
войну и, несмотря на мужество наших войск, одолел нас своим умением и отнял все наши западные владения.
Смотрел я на нее, слушал грустную музыку и бредил: найду где-то клад и весь отдам ей, — пусть она будет богата! Если б я был Скобелевым, я снова объявил бы
войну туркам, взял бы выкуп, построил бы на Откосе — лучшем месте
города — дом и подарил бы ей, — пусть только она уедет из этой улицы, из этого дома, где все говорят про нее обидно и гадко.
— Какие там
города! Там
война теперь идет; теперь там, я думаю, куда ни поди, всё из пушек стреляют… Скоро ты ехать собираешься?
Ведь были же картофельные
войны, были попытки фаланстеров в форме военных поселений, были импровизированные, декорационные селения, дороги,
города!
Отправясь он, Нечай, в путь свой с теми казаками, до Хивы способно дошел, и, подступя под нее в такое время, когда хивинский хан со всем своим войском был на
войне в других тамошних сторонах, а в
городе Хиве, кроме малых и престарелых, никого почти не было, без всякого труда и препятствия
городом и всем тамошним богатством завладел, а ханских жен в полон побрал, из которых одну он, Нечай, сам себе взял и при себе ее содержал.
Зарубин и Мясников поехали в
город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в русском войске во время последней турецкой
войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
В
городе шел разговор: «актеры пошли на
войну»… В газетах появилось известие…
В
городе было покойно, народ ходил в театр, только толки о
войне, конечно, занимали все умы.
— Ну, вот, сударь! Я провалялся без ноги близко месяца; вы изволили уехать; заговорили о французах, о
войне; вдруг слышу, что какого-то заполоненного француза привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дискать, нельзя гнать с другими пленными! Как будто бы у нас в
городе и острога нет.
Нет! никогда не изгладится из моей памяти ужасная противуположность, поразившая мои взоры, когда я въехал в этот
город; противуположность, которая могла только встретиться в эту народную
войну, поглотившую целые поколения.
Некоторое время Якову казалось, что в общем всё идёт хорошо,
война притиснула людей, все стали задумчивее, тише. Но он привык испытывать неприятности, предчувствовал, что не все они кончились для него, и смутно ждал новых. Ждать пришлось не очень долго, в
городе снова явился Нестеренко под руку с высокой дамой, похожей на Веру Попову; встретив на улице Якова, он, ещё издали, посмотрел сквозь него, а подойдя, поздоровавшись, спросил...
Слава тебе,
город Мемфис, где нашли мы правую руку великого бога, руку
войны и защиты.
«Он любил иногда вообразить себя каким-нибудь непобедимым полководцем, пред которым не только Наполеон, но и Еруслан Лазаревич ничего не значит; выдумает
войну и причину ее: у него хлынут, напр., народы из Африки в Европу, или устроит он новые крестовые походы и воюет, решает участь народов, разоряет
города, щадит, казнит, оказывает подвиги добра и великодушия».
Должно заметить, что Загоскину была не коротко знакома общественная жизнь губернских наших
городов и вообще быт провинциальный: по четырнадцатому году его отправили в Петербург, и только после окончания
войны 1812 года приезжал он, не более, как на год, в пензенскую отцовскую деревню; с тех пор он жил безвыездно сначала в Петербурге, а потом в Москве.
Марфа вздохнула свободно. Видя ужасный мятеж народа (который, подобно бурным волнам, стремился по стогнам и беспрестанно восклицал: «Новгород — государь наш! Смерть врагам его!»), внимая грозному набату, который гремел во всех пяти концах
города (в знак объявления
войны), сия величавая жена подъемлет руки к небу, и слезы текут из глаз ее. «О тень моего супруга! — тихо вещает она с умилением. — Я исполнила клятву свою! Жребий брошен: да будет, что угодно судьбе!..» Она сходит с Вадимова места.
Сознаюсь откровенно, что я и некоторые мои товарищи против этого решения, не потому, конечно, чтобы мне было вас жаль, — ведь вы сами не пожалели же даже детей и женщин, — и думаю, никто во всем
городе вас не пожалеет, но просто потому, что по взглядам моим я против убийства, как против
войны, так против смертной казни, политических убийств и вообще всяких убийств.
По ночам, когда она спала, ей снились целые горы досок и теса, длинные бесконечные вереницы подвод, везущих лес куда-то далеко за
город; снилось ей, как целый полк двенадцатиаршинных, пятивершковых бревен стоймя шел
войной на лесной склад, как бревна, балки и горбыли стукались, издавая гулкий звук сухого дерева, все падало и опять вставало, громоздясь друг на друга...
Он царствовал пять лет. На 6-й год пришел на него
войной другой царь, сильнее его; завоевал
город и прогнал его. Тогда меньшой брат пошел опять странствовать и пришел к старшему брату.
Множество туземных домов стояло пустыми, и Ашанин вскоре узнал, что половина туземного населения Сайгона, которого насчитывали до 100 000, ушла из
города вследствие возмущения против завоевателей, вспыхнувшего незадолго перед приездом Володи в Кохинхину, и спустя шесть месяцев после того, как французы после долгой
войны, и
войны нелегкой, вследствие тяжелых климатических условий, предписали анамскому императору в его столице Хюе мир, отобрав три провинции — Сайгон, Мито и Биен-Хоа — и двадцать миллионов франков контрибуции.
К вечеру канонерка подошла к Барии, находящейся у реки того же названия и составляющей главный пункт у западной границы французской колонии. Прежде тут был большой
город, но во время
войны французы сожгли его, оставив нетронутой одну деревню анамитов-католиков. Теперь французы все помещаются в форте и в деревне, и помещаются очень плохо. Начальник барийского гарнизона, он же и начальник провинции, принял Ашанина с чисто французской любезностью и предложил ему поместиться у поручика-префекта.
Прошло два месяца после того, как Ашанин оставил Кохинхину, унося в своем сердце отвращение к
войне и к тому холодному бессердечью, с каким относились французы к анамитам, — этим полудикарям, не желавшим видеть в чужих пришлых людях друзей и спасителей, тем более что эти «друзья», озверевшие от
войны, жгли деревни, уничтожали
города и убивали людей. И все это называлось цивилизацией, внесением света к дикарям.
Эти воинственные атрибуты обыкновенно мирного
города объяснялись бывшей в то время междоусобной
войной между северными и южными штатами за освобождение негров от невольничества [
Война эта тянулась с 1861 по 1865 г. и окончилась победой северян.
— Что ж? — хихикнул он, окинув нахальным взглядом собеседников. — На
войне обманом
города берут, на торгу неумелого что липку обдерут. Для того не плошай да не глазей, рядись да оглядись, дело верши да не спеши… Так-то, почтеннейший Марко Данилыч.
В
городе оказалось очень много людей, которые искренне сожалели, что майору не была оказана надлежащая помощь; в тюрьму, куда посадили Филетера Ивановича, начали притекать обильные приношения булками, пирогами с горохом и вареною рыбой, а одна купчиха-вдова, ведшая тридцатилетнюю
войну с полицией, даже послала Форову красный медный чайник, фунт чаю, пуховик, две подушки в темных ситцевых наволочках, частый роговой гребень, банку персидского порошку, соломенные бирюльки и пучок сухой травы.
Вольтер в письме к императрице Екатерине II (2 февраля 1774 года) говорит, что, по-видимому, Пугачевское возмущение затеяно кавалером Тоттом (который во время
войны турок с Россией устроивал им артиллерию, лил пушки, укреплял
города и пр.).
Война делается не борьбой армий и даже не борьбой народов, а борьбой химических лабораторий, и она будет сопровождаться чудовищным истреблением народов,
городов, цивилизаций, т. е. будет грозить гибелью человечеству.
В ту зиму уже началась Крымская
война. И в Нижнем к весне собрано было ополчение. Летом я нашел больше толков о
войне; общество несколько живее относилось и к местным ополченцам. Дед мой командовал ополчением 1812 года и теперь ездил за
город смотреть на ученье и оживлялся в разговорах. Но раньше, зимой. Нижний продолжал играть в карты, давать обеды, плясать, закармливать и запаивать тех офицеров, которые попадали проездом, отправляясь „под Севастополь“ и „из-под Севастополя“.
К второй зиме разразилась уже Крымская
война. Никакого патриотического одушевления я положительно не замечал в обществе. Получались „Северная пчела“ и „Московские ведомости“; сообщались слухи; дамы рвали корпию — и только. Ни сестер милосердия, ни подписок. Там где-то дрались; но
город продолжал жить все так же: пили, ели, играли в карты, ездили в театр, давали балы, амурились, сплетничали.
Она осталась еще в Париже до конца сезона, в Вену не приехала, отправилась на свою родину, в прирейнский
город Майнц, где я ее нашел уже летом во время Франко-прусской
войны, а потом вскоре вышла замуж за этого самого поляка Н., о чем мне своевременно и написала, поселилась с ним в Вене, где я нашел ее в августе 1871 года, а позднее прошла через горькие испытания.
Во время
войны она мне еще писала из родного своего
города Майнца, и где-то я получил от нее письмо, в котором она меня извещала, что она собирается повенчаться,"und zwar mit N-na"(и именно с N-na) — добавляла она характерной фразой, с этим архинемецким словом"zwar".
Подробнейшим образом сообщал нам, что в таком-то году до р. х., как говорит обломок дошедшей надписи, между такими-то двумя греческими
городами происходила
война; из-за чего началась, сколько времени тянулась и чем кончилась — неизвестно.
Но на экзамене нужно было знать, что в таком-то году была
война между такими-то
городами.
Мне стало противно, и я тоже ушел из театра, да и не хотелось мне слишком рано открыть свое инкогнито. На улице я взглянул в ту сторону неба, где была
война, там все было спокойно, и ночные желтые от огней облака ползли медленно и спокойно. «Быть может, все это сон и никакой
войны нет?» — подумал я, обманутый спокойствием неба и
города.
Вскоре же после этой русской
войны двух немцев Пекторалис переехал в
город и, прощаясь со мною, сказал мне...
Однажды зашел я на вокзал, когда уходил эшелон. Было много публики, были представители от
города. Начальник дивизии напутствовал уходящих речью; он говорил, что прежде всего нужно почитать бога, что мы с богом начали
войну, с богом ее и кончим. Раздался звонок, пошло прощание. В воздухе стояли плач и вой женщин. Пьяные солдаты размещались в вагонах, публика совала отъезжающим деньги, мыло, папиросы.
Сей
город не был разорен в прошлую
войну; в мирное время укрепляли его беспрерывно.
Японский генерал Куроки, поддаваясь давлению из Токио, был действительно намерен идти на этот «
город бога
войны», но в конце концов на это не решился.
Бухарест — современный европейский
город, во время же восточной
войны и пребывания в нем русских еще более оживился и сделался настоящим Парижем.
Последний раз
город Вильна появляется на скрижалях русской истории в конце 1812 года, когда собственно
война была окончена и неприятель изгнан из пределов России.